Вечный таксист

— Добрый день! Сегодня я Дементий, — таксист неопределённого возраста был настолько любезным, что его странность прощали ему, наверное, все пассажиры.

— В самом деле Дементий?!

Я понимал, что старорусское имя имеет право на существование, хотя бы из-за произошедшей от него фамилии Дементьев. Но звучало оно очень непривычно.

— Я же говорю, сегодня. Это я так, для разнообразия.

Мы тронулись. С улицы Ленина на улицу Дзержинского. Почти в каждом городе возможен такой маршрут.

Апрельское воскресное утро радовало солнышком и малочисленностью людей и транспорта. Я ехал к своему редактору поспорить про некоторые формулировки и найти какие-то другие смыслы в тексте своего нового творения, средней величины книги — между повестью и романом. Хотелось натянуть на роман, хотя бы не по объёму, а по содержанию. Редактора, с которой мы уже были знакомы по работе над первым томом моей литературы, женщину около шестидесяти с академическими знаниями и академической же внешностью, я немного боялся. Вот припечатает аргументом — и никуда не денешься. А как же свой стиль, размах, значит, замысла, поиск своего слога, своего лица? Замажут штрихом твой писательский портрет — и привет!

Внутренний диалог отвлёк меня от интересного персонажа. Я попытался приглядеться к нему с заднего правого сиденья, но за ворохом волос и бороды, к слову, аккуратной, по нынешней моде, разглядеть черты лица не представлялось возможным.

— Вам какое радио поставить? Я люблю ретро, — он добавил звук.

— Я не против, пусть будет это.

Поехали не по привычному маршруту, а какими-то зигзагами. Я поискал глазами навигатор — его не было, человек ехал по памяти.

— Красота, весна, нет пробок, — я расстегнул плащ и чуть открыл окно.

Кстати, машина была какой-то неопределённой марки: ни внутри, ни снаружи не располагалось никаких признаков поименования. Панель представляла собой набор из приборов от разных автомобилей, на ней были старинный спидометр со стрелкой и авиационные часы. Но салон при этом выглядел аккуратным.

— А я люблю пробки: можно поговорить, подумать. Вот раньше их не было, несёшься — хочешь вдоль, хочешь поперёк. Тоже романтика, конечно.

— Да я и не помню такого.

Таксист усмехнулся.

— А чего вы один? Без пассии, так сказать, — Дементий успевал по пути разглядывать редких прохожих, особенно девушек.

— Да долго рассказывать. Нормально всё, в общем, — после этого вопроса я решил немного отстраниться, не откровенничать.

Мы въехали в какой-то тесный длинный переулок с односторонним движением и, сбавив скорость, стали пробираться по нему. Я даже не знал, что это за чудо топонимики. Но не подал виду, что тревожусь.

— А в мире что делается? Построили коммунизм? — водитель спросил без тени юмора, понять, шутит он или нет, я не смог.

— Так давно перестали строить. Сейчас делаем неизвестно что. Бытуем.

— Что за слово, как из Древней Руси?

— Ну, значит, просто существуем. Без цели.

— А-а-а, это как я. Денежка на сегодня есть — и ладно.

«Ну началось, — подумал я. — Кухонная философия. Почему у нас каждый стремится переделать другого под себя?»

Таинственный переулок, наконец, закончился. Но у меня возникло ощущение, что тени из него зацепились за машину и протянулись за нами уже на сотни метров. «Писательская паранойя — из любой мелочи раскручивать если не сюжет, то образ».

У меня завибрировал телефон. Редактор. Вот не может потерпеть полчаса. Из вежливости принял звонок.

— Ну что же вы, милок, всё не едете?

— Ну ещё час до встречи. И я заранее выехал. Добрый день, Ольга! — я робел с ней говорить, тем более на творческие темы; и вроде человек хороший, а что-то в нашей коммуникации не так, может, какой Эдип вмешивается.

— Ваш антигерой Тёмкин, он то глупый, то умный запредельно. Вот в одном месте начинает читать мысли. Как такое может быть? Неорганично, — и пауза.

— Ну он… пронырливый, циничный, в нём бытовой ум концентрированный. Он метит на самую вершину, в мечтаниях он уже там, хотя его никуда по факту не берут. Старательный изощрённый винтик. Как ещё сказать? — я не понимал, зачем этот предварительный разговор, приеду, всё же обсудим.

— Ну пусть остаётся таким, с рваным характером. Людям системы тоже по-своему непросто: про всё подумай, везде соломки подстели, клюнь ближнего, наделай на нижнего… — Ольга была в хорошем настроении. — Даже хорошо, что Тёмкин такой многогранный, туманными гранями, где-то гибкий, где-то ригидный. Мелкий бес при чинах. Подумаем, какой он ещё.

— Да, спасибо! Скоро буду.

Машина встала на бесконечно долгом светофоре. Водитель выключил мотор для экономии бензина. Убавил радио. Получилась нетипичная для города тишина, как будто мы оказались в дачном домике.

— Это у неё старческое, — таксист, очевидно, слышал на излёте звука весь разговор. — Нечем заняться, тянет поговорить, тем более с молодым человеком.

— Ну я не такой уж молодой.

— Да не спешите жить. Для нас молодой.

— Угу, — я согласился, чтобы не углубляться в эти тонкие грубости.

Водитель без спроса закурил. Хотя я бы не возражал. Пусть не курю, но сигаретный дым создаёт свою атмосферу.

— Так вы писатель?

— Ага, начинающий. С возрастом, знаете ли, пришла потребность.

— О чём пишете?

— Про нашу жизнь. Хочется писать про хорошее и светлое, но не получается. Про моральный выбор, про постоянное присутствие дьявола рядом с каждым из нас, про необходимость заботы о детях как о высшей ценности человечества, — я исполнился благодарности к незнакомцу, он помог мне самому выразить те мысли, которые никак не выковывались в законченный текст. — Пусть посадят, пусть примут. Только так я могу не изменять себе. Если хотите, это мой выбор. Это мой способ существования.

— Экую сложную судьбу вы себе положили, — таксист вздохнул, как будто он знал всё в жизни и мог оценить любое душевное движение. — Я вот просто решил не общаться с внешним миром. Живу в машине, играю в свою игру с разными именами на день. Ну и всё!

Я опешил. Конечно, внутри я имел в себе пружину, закрученную на ожидание странностей в людях. И с Дементием я закрутил её потуже.

— И давно так живёте?

— Да я не знаю. Дни не считаю. Много, должно быть. Новости не слушаю, вот эти ваши телефоны не покупаю.

— А как же дом, семья, помыться, телевизор посмотреть, почитать? — после этой фразы я сам удивился столь банальному контуру бытия.

— Зачем эти привязанности? Помыться — полюбиться решаю по необходимости.

— Может, даже дети есть?

— Может есть. Только я бы не хотел. Не хочу приносить новые души этому миру. И свою вот, получается, прячу.

Светофор переключился, водитель добавил газ.

— Но вы же в городе. Пусть и через стекло, но вы его видите, как-то общаетесь, принимаете его для себя.

— Ну что-то я принимаю. Хожу ведь в магазины, в основном в ночные. Самое удивительное мне у вас: как вы вообще выживаете? День за днём у вас всё только дорожает, человек весь истёрся о ваши обстоятельства. Я бы так не смог.

Такой бездомный, отшельник на колёсах — надо же, какие бывают типажи, точнее индивиды. Он не приносит никому беды и не оскорбляет, своей частной позицией предстаёт просто перед небесами. С каждым, а может, и не с каждым, готов пообщаться, поделиться простым знанием и спокойным отчаянием.

— А про эту вашу игру. Зачем она вам?

— Отвлекаюсь, ухожу ещё больше в себя. Настолько ушёл, что не помню своего настоящего имени.

— Так оно есть в документах.

— Да, наверное, они где-то лежат в багажнике. Я даже кота в нём заводил, но тот через полгода сбежал. Мутило беднягу.

У меня перед глазами появился кот редактора, черномордый мохнатый и зажравшийся мейн-кун. С простым именем Семён, но непростым характером. Уж точно эти два сапога не пара.

— А город, вы хоть помните название города?

— Зачем? Город и город. Для Бога мы все вряд ли индивидуальны. Да, люди, да, человек Ч, дитя Д — зачем ещё что-то различать. Судьбы плюс-минус в общей канве событий. Дождь — снег.

Сигарета всё не кончалась, или это наш разговор так уплотнился не столько по смыслу, сколько внутренним напряжением, ожиданием новых открытий. Капсула этого самостоятельного времени-места как будто обрастала дополнительным хитином, мы становились самодостаточным моллюском.

— А любопытство, интерес? Совсем не хотите знать, что творится снаружи? — я задавал эти вопросы одновременно и ему, и внутри себе, и во мне даже только вопросы вызывали поток неожиданных реакций, в большей степени мажорного ряда.

— Ну и что там у вас, в снаруже? Чем можете похвастать? Что вам хочется? Чего боитесь?

— Боимся всего. Сказать что-то лишнее или промолчать, когда не надо. Страшимся говорить с незнакомыми. Опасаемся за близких, переживаем за непредсказуемые обстоятельства. Не успеть за временем. Что не хватит сил. Что ничего нельзя изменить. Что отнимут последнее. Что мы покинуты и нет нашего места на земле. Что мы сами себе не хозяева… — в волнении у меня выступили слёзы и задёргались руки в неопределённой жестикуляции, я отвернулся к открытому окну.

— Ну это вам заняться нечем, — через паузу протянул таксист. — Хотя в своё время я, наверное, тоже бежал от этого.

— Ну это у вас такой способ защиты, и он у каждого свой. Писательство тоже защита и даже, возможно, бегство. Пусть даже бегство на агору. Всё равно, — я зачем-то перешёл на крик.

— Вот, в каждом пассажире теперь кроется бесёнок или поломанный человек. Раньше было по-другому. Что же с вами сделали? Давайте, приходите в себя. Тем более что уже приехали.

Такси остановилось у дома редактора.

— Возьмите меня с собой! — я говорил это ему на полном серьёзе. — Я буду вам помогать. И вдвоём веселее. Возьмите меня с собой! Не хочу наружу! Не хочу…

— Ну нет, так нельзя, — по-отечески ответил таксист.

Он перегнулся через передние сиденья и, протянув руку, открыл мне дверь.